Глава шестая

ЗРЕЛОСТЬ. РАСЦВЕТ

-- Я очень тяжелый, но очень надежный. Верьте мне, люди.

Первое производственное совещание на посту генерального директора Донецкой “Бытрадиотехники” Анатолий Климец начал с этих слов, ставших впоследствии крылатыми. Их и сегодня повторяют те, кому хоть раз приходилось слышать эту повторенную потом еще много раз фразу.

В ней прочитывалось то, что было, пожалуй, самым важным для подчиненных: я вас не подведу.

На свой страх и риск коллектив взял предприятие в аренду с правом выкупа. Анатолия Павловича отговаривали это делать и в вышестоящих структурах, и кое-кто из областного руководства. Ведь неизвестно, к чему это приведет. Дело-то новое, неопробованное. Ему предрекали банкротство.

На поверку же обанкротились те, кто не последовал его примеру или последовал слишком поздно. Они лишились всего, даже собственных зданий. А он не уступил ни пяди, отвоевал все имущество, не позволив разбазарить его ни на копейку. И не считал это какой-то особой заслугой. Говорил: я на то здесь и поставлен, чтобы коллективное добро беречь и приумножать.

Приняв руководство объединением, он начал реализовывать еще одну насущную задачу – предоставлять подразделениям самостоятельность. Тем, кто не понимал, для чего это делается, пояснял: громоздкое централизованное предприятие в такое сложное время слишком неповоротливо. А маленькое – мобильное и поэтому живучее.

Он понимал и большее, то, что аренда – лишь полумера. Вот если бы выкупить предприятие – оно заработает гораздо эффективнее. Но тогда, в 1988-89 годах, еще не было соответствующих законов, хотя разговоры об их подготовке велись на всех уровнях.

Дети часто были с ним и на работе, и в праздники. Вместе ходили на демонстрации. Павел в кабинете, как у себя дома. Вместе построили гараж и дачу. Но и этого казалось недостаточно. Надо больше быть вместе, и надо все делать и планировать дальнейшую жизнь вместе… Тут хоть разорвись. Впрочем, на то он и глава (семьи, большого коллектива), чтобы разрываться.

Мысли, мечты, которые он пробовал втиснуть в выверенные расчеты, утопали в усталости и во сне. А в 6.00 снова подъем. Вставал, делал зарядку, принимал душ, быстро съедал свою порцию каши и… дела, дела…

Рабочий день начинался на улице. Пока дойдет до кабинета, успеет решить уйму текущих вопросов и еще столько же новых взвалить на себя.

Сейчас выкупим предприятие за копейки, а через год-другой уже не сможем это сделать, потому что оно – и вообще все – обретет истинную свою цену.

Приезд Анатолия с сыном Павлом в гости к брату Михаилу (1978 г.)

Впрочем, в дороге он не утруждал подчиненных расчетами. Зато всех веселил и раззадоривал. У каждого расспросил о детях, здоровье, вообще о жизни. А потом вдруг: “Как вы думаете, есть что-нибудь после смерти человека или на этом все обрывается? Я имею в виду загробную жизнь”.

Женщины в ответ лишь пожимали плечами. Они как-то и не задумывались, по крайней мере, так глубоко о загробной жизни. А Анатолий Павлович вздохнул тяжело, пригладил волосы на лысеющей голове и сформулировал свою философию:

-- Жизнь после смерти есть. Она – наши сегодняшние дела. Чем больше ты за свою жизнь сделал, тем дольше проживешь после смерти.

Трудно было понять, соглашались с ним слушавшие или не соглашались, но огонек интереса светился у каждого в глазах. А когда Анатолий Павлович достал из кармана песенник (петь приохотился недавно, слов песен наизусть не знал, а некоторые страсть как нравились), все оживились. Песня еще никогда не была в тягость. И вот уже звучат задушевные слова:

В распрекрасном настроении появились донецкие бытовики в Комитете. Им казалось, что кого угодно смогут убедить в своей правоте и нет для них непреодолимых преград. В приемной, где пришлось долго дожидаться своей очереди, одна из сотрудниц – начальник отдела экономики и финансов Валентина Арзуманян – даже успела решить с генеральным личные проблемы. Ох и позабавили они всех, особенно Анатолия Павловича. Она начала издалека:

-- Вы можете пообещать, Анатолий Павлович, что дадите мне то, что я у Вас попрошу?

Все тотчас притихли, заинтригованные.

Анатолий Павлович озорно улыбнулся:

-- А оно, то, что Вы попросите, стоит?

-- Нет.

-- Лежит?

-- Нет.

-- Гм. Что же это такое? Ума не приложу.

-- Оно, Анатолий Павлович, висит.

И тут все присутствующие в приемной взрываются хохотом.

-- Доска, на которую мы вывешивали фотографии победителей соцсоревнования. Старая.

Просьба Валентины Андреевны всех огорошила.

-- Интересно, зачем Вам, уважаемая Валентина Андреевна, понадобилась эта доска? Я просто ума не приложу, -- сделал озадаченную мину Анатолий Павлович.

-- Помните, я была на больничном с поломанными ребрами? Так вот врач посоветовал спать на твердом. И я подумала, что эта доска аккурат подойдет. Она и по длине, и по ширине впишется в кровать. В конторе она все равно без дела.

-- Ну, с таким подходом как не дать. Вернемся, сразу грузи в машину и поправляйся поскорее.

Веселые, они всей компанией ввалились в такой труднодоступный кабинет.

И вдруг слышат от высокопоставленного чиновника, в руках у которого, по сути, судьбы десятков тысяч людей:

-- Вы что, самоубийцы? Никто, ни одно предприятие в вашей отрасли не решилось на такой шаг. Вы хоть бы дождались, пока столичные коллеги опробуют неведомое. Они, небось, более сведущие здесь, в Киеве.

В этот приезд он, вопреки самим же установленной традиции, не посетил ни православный Владимирский храм, ни баню. Время не позволяло.

Когда возвращались, снова шутил и пел. О работе – ни слова. Сделали дело – надо расслабиться. И вообще – всему свое время.

-- Представьте, если бы у Вас, Анатолий Павлович, в приемной столько же народа собиралось и часами сидели в ожидании, -- сказал кто-то и добавил: -- мы, например, не представляем.

-- И не надо представлять такое, -- серьезно ответил Анатолий Павлович. – Это не по-людски. Да и делу помеха. Человек должен работать, а не в приемной штаны протирать. И, между прочим, ткань на наших общих стульях, -- добавлял в серьезный разговор немного юмора.

Впрочем, у него и сквозь шутку проступал серьезный взгляд на вещи и некая особая философия, которая была так близка и понятна всем. Как и он сам – тоже близок и понятен всем.

-- Ну, что там у нас из припасов осталось, товарищ Гундарева? – обращался к Валентине Арзуманян, громко произнося ее девичью фамилию.

-- Только овощные консервы. Вот, огурцы, -- достала та стеклянную двухлитровую банку.

-- А еще сестра знаменитой артистки. Ха-ха, огурцы с собой возит. – Он заливался смехом.

-- Благодаря Вам, Анатолий Павлович, уже весь город считает меня сестрой знаменитой артистки. Всем раструбили. А когда я говорю, что никакая не сестра, а просто однофамилица, никто не верит. Ну, почему Вам верят, а мне нет?

-- Это тайна, которую нам без капельки нарзана не разгадать. Давайте, доставайте свои огурчики.

И они выпивали по стопочке и хрустели вкусными огурцами. А потом снова пели песни. Всем было уютно и светло на душе. На какое-то время отходила на задний план тревога: как то оно повернется все в жизни, не наломали ли дров с выкупом предприятия? Время-то изменчиво, поди угадай, каким политическим курсом пойдет страна завтра.

На следующий день Анатолий Павлович появился в рабочем кабинете как всегда бодрый и подтянутый. Сверкающая белизной рубашка. Яркий галстук. Безукоризненно отутюженные Стеллой Владимировной пиджак и брюки. Отражающие свет туфли. И… американская улыбка.

Дверь по привычке оставил отворенной. Так легче дышалось. Пересмотрел почту, другие важные бумаги. Чиркнул там-сям ручкой. Из приемной донеслись звуки. Это пришла секретарь Светлана Медведева. Поздоровались.

-- Как здоровье, Светлана Семеновна? – спросил не ради формы, а потому, что знал: у этой женщины есть проблемы. Возраст. С 64 года она на этом месте. Лежала в больнице с анкологическим заболеванием. И он, будучи тогда еще главным инженером, вместе с тогдашним генеральным Виктором Реутовым беспрестанно тормошили облздравотдел, главврача, делали все возможное и невозможное, чтобы спасти ее.

-- Держусь, Павлович. Вы то как?

-- Мы? Мы всегда в порядке. – И всё лицо генерального лучилось широкой и открытой улыбкой.

-- Да ладно Вам. У меня сегодня настроение хорошее, а это значит, что я здоровее всех здоровых.

-- Сейчас народ повалит валом. Вчера отбоя не было. Всем Палыч нужен. А как только узнают, что папа в отъезде, такое ощущение, будто конец света.

-- Ничего. На то я избран на такую должность. Людям сейчас ой как непросто. Нельзя их бросать на произвол.

-- Но и баловать нельзя.

-- И баловать нельзя, это верно. И не будем баловать. Тем, кто не может ловить рыбу, будем помогать, а тем, кто может – удочки вручим. Пусть ловят.

-- Узнаю Ваш почерк. Не один ходок Ваши удочки вспоминает.

-- Знаете, Светлана, вот был я в Израиле на экскурсии. Прохожу возле той горы, в которой Иисус был погребен, а потом воскрес. Стоят там люди и просят подаяние. Побеседовал с ними. Говорят: “Несчастные вы люди”. Удивился. “Привязанные обязательствами к делу, словно цепью к столбу. О смысле жизни подумать некогда.” Так то. А они счастливые. Им ничего не надо. Одним днем живут. И вечностью. Сегодня дали им на хлеб насущный, и хорошо. А завтра как Бог на душу положит. Мы такими счастливыми не можем быть. У нас заботы.

Он спохватывается, словно отряхивается от наплывающих мыслей, и решительно садится за рабочий стол, хватается за телефонную трубку, бросая в приемную:

-- Ладно, пора за работу. Скоро планерка.

Когда главные специалисты расселись в кабинете за длинным столом, время ускорило бег. Анатолий Павлович перво-наперво объявил всем, что приватизационные бумаги подписаны, и теперь они больше не подчиняются Министерству бытового обслуживания. Но тотчас предупредил всех:

У главного инженера, конечно же, разговоров о текущих делах и проблемах – на несколько часов. Но все знают, что шеф любит краткость и четкость. Чтоб ни слова лишнего. Поэтому идет перечисление лишь неотложных вопросов. В их обсуждение мало-помалу втягиваются все присутствующие.

Когда о делах говорить устали, Анатолий Павлович перевел взгляд на главного бухгалтера Надежду Алексеевну Иванову и игривым тоном спросил:

-- Как там Ваши участки, помещица Иванова?

Все знали, что Надежда Алексеевна при распределении дачных участков взяла себе больше земли, нежели кто-либо. Поэтому кабинет наполнился смехом и шутками. И в этом шуме затерялся ответ.

Но вот кто-то серьезно заметил:

-- Нам же теперь дохнуть не дадут те, кто захочет последовать нашему примеру и тоже выкупить предприятия. Каждому покажи да расскажи, как документация готовится и вообще…

-- Никуда не денемся, будем помогать всем, кто обратится. Запомните: это рубикон. Надо собрать все силы и преодолеть его. А там будет легче. И, -- поднял указательный палец, -- сытнее.

В это время еще кто-то произнес:

-- Вас, Анатолий Павлович, надо депутатом избрать. Там Вашей прозорливости и понимания того, что происходит в стране и мире, как раз не хватает.

Это предложение подхватили все, кто находился в кабинете, но Анатолий Павлович превратил все в шутку, а потом буквально разогнал всех по кабинетам:

-- Быстро всем за работу. Никому не расхолаживаться. Все должно гореть в руках. Проконтролирую каждого.

И к секретарше:

-- Если что, я на объекте.

-- На каком? – едва успела переспросить Светлана Семеновна.

-- На всех! – донеслось уже из коридора.

-- Вот неугомонный, -- улыбнулась, покрутив головой, женщина и выдала очередь на старой пишущей машинке.

А Анатолий Павлович, между тем, уже мчал на новой “Волге”, ведомой верным другом и соратником, а вообще водителем Володей Никитиным, по проспекту. Сегодня наметил объехать кое-какие предприятия. А их довольно много. Одних лишь заводов – девять. На самом крупном полторы тысячи человек трудится.

-- Тормозок-то прихватил? Сегодня вряд ли пообедать успеем, -- повернул голову к Володе.

-- Не беспокойтесь, Палыч, с голоду не помру.

-- Конечно, не помрешь, потому что мы сейчас съедим по печеньюшке.

И шеф вынул из кармана две ароматные припудренные пластинки. Одну протянул водителю, от другой откусил немного.

-- Где-нибудь перехватим вместе.

Когда вечером Владимир подвез шефа домой на Набережную, Анатолий Павлович, выходя из авто, как бы между прочим спросил:

-- В Брест-то когда поедем?

-- Когда скажете, папа.

-- Что? Что еще за папа?

-- Да вас уже два года как весь коллектив папой зовет. Вы что, не знали?

-- Первый раз слышу. Надо же. Вот так дела -- папа. Это что же: у меня почти четыре тысячи детей?

Владимир смеялся. Анатолий Павлович продолжил разговор о поездке.

-- Как думаешь, во сколько надо этой машиной выезжать, чтоб утром на месте быть?

-- По крайней мере, не вечером. Можно среди ночи. “Волга” -- это Вам все-таки не “Москвич”.

Двери в подъезд и квартиру Анатолий Павлович отворял автоматически. В мыслях он был еще на работе. Сейчас его больше всего занимала перспектива развития торговли. Без нее ныне не выжить. И хорошо, что Сергей Федорович Гуцул начал с видеозала. К моменту. Бум аккурат начался. И вот еще – кабельное телевидение входит в моду. Надо бы обмозговать.

Дома никого. Павел, наверное, тоже на работе задерживается. У него свои заботы. Не без папиной помощи, конечно, взвалил их на себя, но молодчина, далеко пойдет. Хватка прямо-таки железная. Родителя в два счета заткнет за пояс, благо, толчок получил. Маринка, как обычно, на соревнованиях. Уже некуда кубки ставить. Супруга, видно, вышла куда-то. Надо бы перекусить и махнуть на дачу.

Подогрел в кастрюльке то ли суп, то ли бульон – что-то очень ароматное. С Володей, водителем, они неплохо пообедали. Но… когда это было.

Стелла Владимировна появилась на кухне, когда хозяин вливал в себя последнюю ложку. Влил и с аппетитом причмокнул.

Увидев такую картину, она в отчаянии всплеснула руками:

-- Что ты съел? О, Боже, какой гадости ты наелся? Вот же кастрюля с супом. А в этой, в этой… собачья еда.

-- Такая вкусная? Вот это да. Ты псу готовишь не хуже, чем нам.

-- Так ведь твой пес. Если бы не ты, сейчас побирался бы где-нибудь по помойкам. Пускай уж немного порадуется жизни. Ты же для этого привел его в квартиру.

Анатолий Павлович загадочно промолчал, а про себя подумал: “Мо-лод-чи-на”. И с какой-то особой теплотой взглянул на жену. Но тут же спохватился: “Пора ехать на дачу. Там кое-что нужно доделать.”

-- Отдохнул бы. Завалился бы после сытного ужина да выспался как следует.

Стелла Владимировна при упоминании о “сытном ужине” прыснула смехом и повела глазами на тарелку, которую споласкивал под краном муж. Но он уже принял решение.

Спать Анатолий Павлович укладывался далеко заполночь, перед этим еще успев решить шахматную задачку, а в шесть утра – уже на ногах. И все начинается сначала. И так изо дня в день. И время измеряется свершениями, а не стрелками на часах.

Впрочем, когда было иначе? Просто со временем свершения начинают обретать все более реальные очертания.

За “Африкой” последовала “Прага” -- гостиница. Ее тоже сдал, что называется, под ключ. А у входа поставил металлического бравого солдата Швейка.

Стиль, утонченность, размах… Это из экскурсий по “европам” взято. И не только.

…Жило, жило все это – и жажда красоты, и ее понимание -- внутри, ждало своего времени, чтобы однажды материализоваться. О, неслучайно в любой зарубежной командировке так было интересно узнавать о быте чужеземцев. У них все частное. И архитектура, получается, тоже частная. Вот и интересно, как люди строят, живут, что кушают, как детишек растят, откуда деньги берут и вообще… Украина, вот, тоже в рынок входит, а значит, и в частную собственность. И никуда от этого не деться. Надо учиться жить в новой среде и новых условиях. Желательно, конечно, на практике. Пообщался с теми, кто живет, к примеру, в Германии, Франции, разглядел жилища – и вот уже картина вырисовывается. Зря туристы-попутчики подтрунивали, дескать, чего это Вы, Анатолий Павлович, надоедаете людям расспросами, лучше бы достопримечательностями интересовались. А он и к достопримечательностям интерес имел, и тоже всего-всякого о них запоминал больше, чем кто-либо. Вернется из круиза, и рассказывает, рассказывает коллегам. Правда, обязательно и о частной жизни там, за бугром, вспомнит. То они отопление автономное в коттедже так хитро устанавливают, что ни копоти от него, ни расходов больших, то стройматериалы у них такие и такие. То у них методы воспитания совсем иные, нежели у нас. И всему этому надо учиться. Но и не следует забывать о том лучшем, что при Советском Союзе было. Надо его перетаскивать в новую жизнь.

Это были рассуждения не идеалиста и не мечтателя, как могло показаться на первый взгляд, а жесткого прагматика. Он напрягался и свой идеал воплощал в реальность. Для этого требовалось замкнуть на себе сотни, тысячи рядовых граждан и власть. Но сначала убедить их. А ему убеждать удавалось как бы мимоходом, почти без усилий. Искренность и уверенность делали своё дело. Оставалось лишь координировать действия. Люди заговорили о том, что такого руководителя – в правительство бы, а еще лучше – в премьеры или даже выше. Поэтому и депутатом городского совета был избран без особых усилий со своей стороны. Остальные кандидаты оказались далеко сзади. А 0,2 процента голосов не хватило лишь потому, что в первом туре в голосовании участвовало мало избирателей. Причем не только по его тринадцатому округу, но и по всем другим округам.

На рекламной листовке еще того, советского, образца (угрюмый черный шрифт на желтой бумаге) оргкомитетом перечислены некоторые из множества заслуг Анатолия Павловича:

“активизирована работа в зонах неуверенного телевизионного приема по обеспечению качественного приема телевизионных сигналов. Большинство из Вас к 10 июля сможет смотреть качественные телепередачи;

завершается строительство крупной системы спутникового телевидения на 8 программ, в том числе зарубежных. Многие из Вас уже принимают эти программы. Зона действия этой системы постоянно расширяется;

с 1 июля вводятся льготные цены на абонементное обслуживание телевизоров и услуги проката, а также льготы инвалидам и участникам войны по абонплате за пользование коллективными антеннами;

организован собственный выпуск цветных кинескопов с ценами вдвое ниже заводских.”

Анатолий Павлович всегда выполнял то, что обещал. Причем вовсе не потому, что кандидат, а потом и депутат, а в силу своего воспитания и характера, переданного в наследство легендарным родителем.

Но самое главное: он четко осознавал, что делает и ради чего, и знал, как надо делать. Потому то и тянулись все к нему. Наверное, он чувствовал силу собственного притяжения. Иначе откуда вот эти фразы: “Мы – дети солнца, и должны согревать друг друга.” Или: “Доброта возвращается сторицей”.

Он относился к недругам так, как к своей землячке-белоруске, проживавшей рядом со строящейся гостиницей “Прага” и чинившей разные козни хозяину стройки.

-- Палыч, она ведь явно не права, -- говорили ему. – Надо в конце концов поставить крикунью на место. Сколько терпеть унижения. Вцепилась в этот забор. Мешает он ей и все тут.

-- Ребята, землячку нельзя обижать. Ее уже не переделать. Давайте лучше терпеть будем.

И Анатолий Павлович доставал из кармана небольшой сборничек стихов белорусского поэта на белорусском языке и начинал читать. На Украине он не забыл родной язык. И читал с упоением.

В какой-то момент он доставал из кармана яблоко, разламывал на кусочки, протягивал рабочим и со словами “Ну, вот и пообедали” мчался дальше. Никто даже и не подозревал, что для Анатолия Павловича этот кусочек яблока и в самом деле был обедом. “В детстве, помнится, так хотелось кушать, а вот теперь не хочется,” -- признался как-то женщинам из конторы. Даже на совместных вечеринках он высиживал полчаса, не более. Выпивал пятьдесят граммов, и после некоторого разговора либо нескольких песен убегал: за рулем, дела, дела… Но те, кто оставался, заряд бодрости уже получали. Даже спиртного не требовалось, которого он просил употреблять в меру. А подвести папу во всем огромном коллективе считалось святотатством.

Нет, он не подбирал для утешения дежурные слова, не вербовал в свои ряды хвалебными песнопениями… Он разговаривал с людьми. Он интересовался жизнью ближних. Он знал, в каком классе учится ребенок того или этого рабочего, куда поступила дочка такого-то специалиста, какие испытывают проблемы подчиненные, в т.ч. и проблемы со здоровьем… И ему открывали люди не только личную жизнь, но и душу. От этого была двойная польза. Люди знали: есть человек, которому небезразлична их судьба, и это добавляло уверенности. И реальную помощь они, конечно же, получали. Иной раз Анатолий Павлович просто вынимал из кармана денежную купюру и протягивал нуждающемуся. Чаще нуждающейся – старенькой бабушке. Это когда не находил, чем еще можно подсобить просительнице. И обязательно находил нужное приветливое слово.

В тот летний день внучка начальника отдела экономики и финансов Валентины Арзуманян сидела с бабушкой в кабинете и играла на компьютере. Анатолий Павлович заглянул на минутку и увидел ее. И тотчас расплылся в улыбке:

-- Анечка, ты ли это? Ух, какая красавица. Уже большая совсем. – И к Валентине Андреевне: -- Это же Ваша гордость, госпожа Гундарева. Сколько ей уже?

-- Восемь лет, Анатолий Павлович.

-- Наверное, Вы души в ней не чаете? – Он погладил малышку.

-- Ну конечно же, ради нее и живу.

-- Молодцы. – Он справился о каком то деле и ушел.

Сразу же после ухода Анечка спросила:

-- Это же наш генеральный директор, -- засмеялась бабушка.

-- А разве директора молодыми бывают? – на лице малышки – неподдельное удивление.

У Валентины Андреевны едва не сорвалось с языка, что директор вовсе не молодой. Но вдруг ее словно осенило. Она загадочно улыбнулась и произнесла:

-- Бывают. Только для этого директор должен быть Анатолием Павловичем Климцом.

Бабушка могла рассказать девочке много о том, почему этот директор выглядит молодо. Хотя еще больше она не знала да и не могла знать. Ну, хотя бы этот недавний случай, произошедший на родине генерального, когда он проведал в больнице дядю – Ивана Александровича Борисевича. Наведываясь в Беларусь, он обязательно всю родню проведывал, а также преподавателей и друзей. Прямо в дверях начал петь ему серенады, как, бывало, раньше, когда домой в гости заезжал.

-- Анатолий, выгонят же к чертовой матери из больницы. Что ты распелся, -- встревожился тот.

Но никто никого не выгонял, зато после ухода племянника больной обнаружил в тумбочке целых два миллиона. Этих денег на то время хватило на все лекарства, и на кое-какие хозяйственные расходы осталось.

Светлая слеза благодарения скатилась по обветренному мужественному лицу Ивана. Он вспомнил того, маленького, Анатолия, прибегавшего к ним на выходные или в свободное время. Возраст не был помехой их дружбе. Нечто большее, чем кровное родство, объединяло высокого статного юношу и худенького ершистого мальчугана с искристыми умными глазами.

Тем временем Анатолий Павлович уже расстилал под березкой, что через дорогу от родительской и Рублевой усадеб, белую скатерть и раскладывал закуски.

-- Заходите в дом. Что же вы прямо на улице. – удивляется жена Василия … .

-- Душа просит, чтоб на приволье. Родным воздухом хочу надышаться. Да на родной земле “рукі ўшыркі раскінуць”, как поется в песне белорусской. Я словно силы набираюсь от этой легендарной пущанской земли. Так то. – И Анатолий приглашал всех присаживаться у скатерти.

-- Ого, на природе все такое вкусное. – Восклицает кто-то, откусывая от ломтя ароматной копчености.

-- Так ведь и еда какая. Деликатесы. – Добавляет другой участник экзотического застолья.

Собственно, это и не обязательно. Если не против, можно и спеть.

И снова в руках Анатолия Павловича появляется песенник. И летит над деревушкой:

Проходит мимо сельчанин.

-- Эй, добрый человек, составь нам компанию, подними вместе с нами чарку, -- зовет Анатолий Павлович.

Человек подходит и говорит:

-- А я тебя хорошо помню. Вот такого еще постреленка. – И показывает рукой по пояс себе.

Все смеются, выпивают, закусывают и снова поют.

А когда трапеза заканчивается, Анатолий Павлович раскидывает руки и эту землю слушает. Вслушивается в нее. А взгляд глубоко в небеса, словно вопрос: “Что там? Там, выше, еще выше, еще, еще?..”

И вдруг вскидывается:

-- Знать бы, что там.

Ответа нет. А какой тут может быть ответ.

Сборы быстрые, как и приезд.

-- Анатолий, вот ты всем наливаешь, а сам то, сам, небось…-- Это Елена Марковна, жена брата Михаила, в стороночке шепчет. Она набожная, ей можно открыться.

-- Если бы я позволял себе пить столько, сколько все вокруг, меня бы уже давно на свете не было.

Прозвучало – огорошило. И забылось. Не иначе, пошутил человек. А он и вид еще сделал, что пошутил.

Такой вид у него – в гостях, на работе, дома… И такого в открытую не пожалеешь. Такой сам всех жалеет. Это потом, через года, признание полоснет по сердцу остро и жгуче: надо же, чувствовал все, и не берегся.

А он уже мирил молодежь. Пробежала черная кошка между племянницей и ее мужем – никак не помирятся. Живут отдельно. Может, и вовсе не сошлись бы, да Анатолий Павлович поставил их друг перед другом и сказал: “Вы же любите друг друга. И не спорьте, я это хорошо вижу. Так что не беситесь, а живите с миром.” Молодая пара будто ждала этих слов. Семья до сих пор живет в мире и согласии.

Быстро мчат колеса по ночной Украине. В дороге можно и отдохнуть. Завтра на работу. С утра – пятиминутка. Жена на заднем сиденье уже уснула. А тут не спится. Давай, Володя, поговорим…

Машины со временем менялись. Сначала был “Москвич-412”, затем -- “Волга”, затем -- “Лянча”, “БМВ”… Приезжал, бывало, и своим “Жигуленком”. Но сколько ни менялись авто, водитель был неизменный. Потому что с таким водителем – хоть на край света. И водитель о своем шефе то же самое думает. Такая же и с коллективом взаимность.

Наутро в 6.30 на работе. Как всегда, свежий (будто и не было дальней-предальней дороги, наполовину бессонной ночи), одежда с иголочки. Стелла Владимировна хозяйка отменная. Об этом как нельзя лучше свидетельствует экипировка мужа.

Дел, как всегда, невпроворот. А тут еще -- контрольно-ревизионное управление.

-- Изабелла Павловна, что там наши контролеры – курят, пьют?..

-- Ну да, как все нормальные люди.

-- Хорошо. Пусть только не мешают работать.

Такой короткий разговор с заведующей планово-экономическим отделом, и начинается распределение обязанностей. Быстрое, четкое. И сразу же команда:

-- Все. Теперь пулей за работу.

Взглянул на женщин, оторопевших в недоумении.

-- Что смотрите, я же сказал: пу-лей.

Его решительный вид ничего хорошего не предвещал. По крайней мере – зевакам.

После такого толчка никто не может остановиться до конца рабочего дня. Напряжение во всех отделах невероятное. Все стараются. И как же потом обидно получать разгон от любимого папы-генерального. К концу рабочего дня он появился в конторе с налипшей на туфли глиной, брюки – в светлых пятнах от цементной пыли, почему-то взъерошенный, возбужденный. И ему невмоготу видеть, как с утра до вечера сидит и сидит в кабинетах вся эта женская братия. Вот же бездельники. Ну, что, что они делают?! Тут мечешься, управляешь тысячами и каждым в отдельности, и при этом таскаешь, возишь собственным автомобилем набитые цементом мешки на стройку, потому что кто-то вовремя не подсуетился… И кроме половинки бутерброда, съеденного с рабочими под чарочку, ничего во рту не держал.

В общем, причин для того, чтобы взвинтить себя к концу дня, сколько угодно. А тут еще кругом в стране откровенный хаос и неразбериха, и проблемы на каждом шагу.

И вот срыв.

-- Вон отсюда, вон, все уволены. Убирайтесь, -- разносится по всему огромному зданию.

В этом случае самое разумное – побыстрее унести ноги. Обидно, конечно, ведь свое дело делали – не всем цемент таскать.

Особенно обидно Изабелле Павловне. Львиную долю работы она взвалила на себя. Именно ей доверил Анатолий Павлович вести строительство. И она много сделала, делает и… И могла бы сделать. Но терпеть оскорбления не намерена.

Так и заявила, не дожидаясь, когда шеф успокоится.

-- Я не собираюсь терпеть это Ваше самодурство. Взгляните на себя со стороны: Вы же деспот, диктатор, тиран…

Как говорится, дама тоже с характером.

Эх, погорячился. Что правда то правда.

Такая мысль пришла уже после полуночи. Не спалось. Переживал. Надо же, сорвался. Может, и в самом деле, как Стелла говорит, не стоит так перерабатываться? Но как же иначе?

Утром проснулся и понял, что не отдохнул. Но делать нечего. В машину и… Почему-то оказался не на работе, а под окном квартиры Изабеллы Павловны.

Вот и она выглянула в окно, поправляет гардины. Заметила. Улыбнулась. Ну, значит, все должно быть нормально.

-- Изабелла Павловна, я тут подумал: а не попить ли нам вместе кофе? В “Праге”. А? Ну, на прощанье, что ли. Вы же сказали, что уходите.

На лице Анатолия Павловича -- такое расположение, что отказать просто невозможно. Да и злость быстро прошла.

-- Поехали, Анатолий Павлович. Что тут будешь делать.

“Лянча” рванула с места.

-- Представляете, я на ней недавно двести с лишним километров в час выжал. Скорость -- это такое великолепие.

-- Тише едешь, дальше будешь, -- спокойно прокомментировала спутница. И вдруг спохватилась: -- мы, кажется, не в “Прагу” едем.

-- А, ну ее, “Прагу”. У нас работы невпроворот. Кофе попить мы всегда успеем. От него только сердце болит.

Машину встряхнуло.

-- Ну и дор-роги… Яма на яме, а не дороги. А Вы знаете, что на Западе дороги делают исключительно ночью? Не знаете? А как вы думаете, почему мы не можем делать дороги ночью?

-- Понятия не имею.

-- Вот те раз. У нас же дороги женщины делают. А женщины ночью дома должны быть. Ха-ха. Вот так трагедия.

-- У меня своих трагедий хватает. Между прочим, тоже женских. Никак с дочерью общий язык не найдем…

-- С дочерью? Ну, о детях не нам судить. У них своя жизнь. Им нужно давать максимум самостоятельности, даже если что-то в их поведении нам не нравится. Что бы мы ни говорили, они умнее нас. Ум-не-е. Зарубите это себе на носу.

Машина катит, виляя между ямками и подпрыгивая на ухабах. Незаметно разговор снова к семейному житью-бытью возвращается. Как говорится, кому что болит, тот о том и говорит.

-- А мне Павел начинает перечить. Ну, невозможно убедить его, упрямый…

-- О-о, Анатолий Павлович, а кто только что говорил, что дети умнее нас.

Авто клюет носом, Анатолий Павлович выскакивает из-за руля на улицу, обхватывает руками голову:

-- Господи, да я должен Бога день и ночь благодарить за то, что у меня такие чудесные дети. И умницы, и талантливы, и работы не боятся, и нас, стариков, понимают. Просто они молодые, другие. Пожалуй, они умнее.

Мимо пролетали машины, водители недоуменно оглядывались. Но Анатолий Павлович их не замечал. Стоял, обхватив голову руками, и все что-то говорил, говорил… Лишь успокоившись, снова сел за руль. И уже не заговаривал ни о детях, ни о семье, ни даже о работе. Просто молчал.

Наконец машина притормозила у громоздкого здания на проспекте Мира.

-- Изабелла Павловна, давайте не помнить плохое. По рукам?

-- По рукам.

-- Значит, будем строить?

-- Будем, Анатолий Павлович.

Начинался новый рабочий день.

Шеф, однако, вида не подает. Он лишь откидывается на спинку стула, подхватывает со стола договор и переворачивает его текстом вниз, затем накрывает пятерней. И продолжает мило беседовать. О семье, детях, родителях… Узнав, что родители гостя живут под Брестом, вообще в лучшего друга превращается. И они прощаются тепло и долго.

А Изабелла Павловна, с сожалением взглянув на неизвестного мужчину, папку под руку и… с глаз долой. Это к ней после разговора с генеральным придет он подписывать договор. Да что там, уже пришел.

Человек уверенным жестом выкладывает на стол перед хозяйкой кабинета бумаги.

-- Давайте быстренько составим договор и приступим к работе.

-- Какой договор?

-- Ну, тот самый, о котором мы обстоятельно побеседовали с Анатолием Павловичем.

-- А вы что же, не поняли, что Анатолий Павлович не собирается подписывать никакого договора?

-- Как не собирается? Он же так мило со мной беседовал, о родителях, жене, детях расспрашивал… Какие могут быть сомнения?..

-- Он просто очень внимательный, добрый человек. Но и палец ему в рот не клади. Вспомните, когда вы начали перегибать палку, он перевернул договор вниз текстом. У него это знак того, что на договоре можно ставить крест. Вот так. Вы захотели слишком многого, а не получите ничего. Это по-климцовски.

После этого разъяснения озадаченный несостоявшийся партнер удаляется ни с чем. В следующий раз надо быть осмотрительнее, а еще лучше – честнее. Честный человек не может не найти с Анатолием

Павловичем общего языка. А если к этой добродетели добавить профессионализм – с Климцом можно решать любые вопросы.

Теперь Изабелла Павловна как раз занята поиском настоящих профессионалов-строителей для создающейся при “Бытрадиотехнике” строительной организации. Объемы работ немалые, поэтому свои специалисты лучше, нежели наемные. Благо, долго уговаривать людей не приходится. “Папу” в городе все знают и работать с ним почитают за честь. Одним из первых перешел из стройуправления Василий Иванович Черской, следом зам. директора по капитальному строительству Леонид Александрович Ченгал. Оба – люди авторитетные, знающие дело как свои пять пальцев. Один принял на себя обязанности мастера, второй – прораба. Много других замечательных людей добавилось к ним. Получился дружный, слаженный коллектив – настоящий стройтрест. Со временем он обретет соответствующее его имиджу имя – “Доневрострой”. А пока что этот имидж надо зарабатывать.

У Климца заработать его и легко, и сложно. Легко потому, что подхваливать не устает, что заботится, а сложно – потому что требователен и у него даже в мелочи не “схимичишь”, во все вникает. И крут, крут бывает “папа”. Взбеленится, тогда держись. “Признайся, самому тебе нравится, как ты это сделал? Нравится или нет?” – спрашивает, и этот вопрос хуже любого выговора.

-- Запомните, -- сказал тогда Анатолий Павлович, -- вы не просто предприятие строите. Здесь работать вашим детям.

Через время они вспомнят эти слова как пророческие.

И вообще многое вспомнят. И шашлыки на дни рождения. И песни Анатолия Павловича. И его крылатые выражения. Например, такое: “Непринятие решения – самая большая бюрократия”. Или такое: “Ищи причину в себе.” И ссоры, возможно, вспомнятся. Как же без них в отношениях между личностями. Тут контракт с Воронежем на поставку оборудования срывается, а они твердят: не успеем за два месяца здания завершить. Что значит не можем! Надо, и все тут! И пошло-поехало. В конце концов работы выполняются в рекордные сроки. И вот уже приятно вспоминать, как здорово все трудились. И так же здорово отдыхали.

Только “папа” для отдыха отводит считанные минуты. А в День бытовика вообще в аварию угодил. Угораздило столкнуться с КрАЗом по дороге к месту празднования. У Анатолия Павловича кольцо на пальце сплющилось, а палец ничего – поболел и перестал. А Изабелле Павловне бутылка шампанского уперлась в живот. Благо, отделалась синяком.

Машину пришлось вызывать другую. А эту, чтобы не поднимать лишнего шума, Анатолий Павлович вызвался отремонтировать своими силами.

Кое-как добрались.

-- Где вы так долго прохлаждаетесь вдвоем? – съязвил кто-то из участников торжества.

-- Да, на совещании задержались, -- отмахнулся Анатолий Павлович и одарил всех широкой бодрящей улыбкой.

Будто и не было аварии, помятой машины, сильнейшего стресса, повода для оханий-аханий.

Через какое-то время Изабелла Павловна все-таки не удержалась, спросила:

-- Почему Вы тогда промолчали об аварии? Не потребовалось бы оправдываться. И легче стало бы, если бы обо все рассказали, выговорились.

-- Так жалеть сразу принялись бы. А для меня это невыносимо, хуже, чем если бы ругали. И потом, праздник. Зачем людям настроение портить.

И Анатолий Павлович перевел разговор на другую тему. А тем у него множество, и все -- о строительстве, развитии, о будущем. Иной раз он ударяется в философию. Дескать, жизнь человека короткая, а вот память о нем может быть долгой. Она – в сотворенном, в том, к чему человек стремился, в детях.

-- Я давно, как только общество к частной собственности повернулось, мечтаю о своем производстве. Это – настоящее, достойное дело. На Западе интересовался, как у них семейный бизнес влияет на состояние общества. Знаете, очень даже благотворно. И у нас будет то же самое. Мы создадим завод европейского уровня. Работать на нем будет удовольствием для сотен квалифицированных специалистов. Мы будем не просто жить и работать, мы будем развиваться. Вот в чем высший смысл моих устремлений и стараний. Но добрая память может быть не только рукотворной. Об этом тоже не следует забывать.

Не часто Анатолия Павловича прорывает на такие вот глобальные размышления вслух. Глубоко личное он привык держать при себе. Бывает, правда, во время застолья спросит у человека: знает ли он, для чего живет на свете? А когда завяжется беседа, то и пооткровенничает. И вся его откровенность обязательно сводится к одному: если мы будем согревать друг друга своим душевным теплом, то на земле воцарится такой уют, из которого в рай не захочется, потому что он будет лучше рая.

Он и сам греет. Да как! Где появляется, там оживление и веселое настроение. Как только появлялся, будучи еще главным инженером, на первомайской демонстрации в те, доперестроечные, времена перед трибуной, оттуда, сверху, громыхало: “Да здравствуют бытовики!” Руководители области его прекрасно знали еще тогда и неподдельно уважали. Как и потом, в депутатские годы, на каждой сессии городского Совета его выступления ожидали с нетерпением. Уж кто-кто, а Климец слов на ветер не бросал. И хоть говорил всегда о проблемах, критики в его словах не было. Зато были конкретные, просчитанные и выверенные предложения, пути решения кажущихся неразрешимыми вопросов. И было искреннее и большое желание улучшить жизнь людей, общества. Бывало, вскакивал через каждые пять минут и предлагал, подсказывал, высказывался… Министрам бы такую масштабность мышления. Но он не метил ни в министры, ни даже депутатскую карьеру не захотел выстраивать-продолжать. Конкретное дело – вот что приносит ему настоящее удовлетворение. Да и что может быть достойнее?

-- Светлана! Чайку, пожалуйста! – кричит шеф в открытую дверь секретарь-машинистке.

-- Уже греется, -- звучит в ответ.

Светлана Семеновна появляется с дымящейся чашкой. Замечает на столе такую же чашку. Полную.

-- Анатолий Павлович, Вы же свой утренний чай не выпили. И на обед, по-моему, не ходили. Ох, не бережете себя. Я хоть печеньюшек принесу.

-- А я и забыл, что у меня чай налит. Ай-ай. Надо же, больше не буду забывать. Ну, давайте свои печеньюшки.

-- Чтобы завтра же у Чингала был мобильный телефон.

И вот он, мобильный телефон. Но главное даже не в том, что подарили его, а в том, как подарили. Так, что приятно было не столько от подарка, сколько от отношения. Да что там, им просто теперь удобнее будет связываться. А связь надо держать постоянно.

Ну, как без Вас, Палыч?

От таких людей, как Анатолий Климец, уйти и в самом деле трудно. Даже тогда, когда ушел он сам. И без “мобильника” он всегда рядом.

В этот день на стыке лета и осени генеральный вел себя несколько необычно. Он только что вернулся из своего родного Беловежья, со своей Брестчины, со своей Беларуси. Туда он ездил каждый год, и всегда возвращался окрыленным. И вдруг перемена. Нет, он так же неистово заглядывал в каждый угол стройки, так же мило беседовал с рабочими, так же живо интересовался проблемами, подгонял снабженцев, старался охватить все и вся, но… Проницательный человек замечал: что-то изменилось.

-- Вот мы такой и будем выпускать, -- прочерчивает пальцем воздух слева направо шеф. – А иначе я и не брался бы за это дело. И сын мой не брался бы. Он у меня ух какой хваткий, цепкий. В пустячное дело ввязываться не станет. Посмотрите, нашу водку и немцы, и англичане, и американцы пить будут.

Ушел Анатолий Павлович от ребят около полуночи. А утром снова тут как тут.

Ребята подмечают -- взгляд у генерального не тот. И не только взгляд. Анатолий Павлович, уходя, прощается долго. Он то и дело оборачивается, и все кивает головой, и повторяет: “До свидания, хлопцы. До свидания. До свидания.” Кто бы мог подумать, что это слова прощания навсегда. Господи, какое уж тут навсегда. Наш Палыч – крепыш, он всех переживет. А он прощался. Пройдет несколько шагов – обернется, еще шаг-другой – снова оборачивается… Что это с ним? Никто понять не может. Строители даже работу побросали. Стали и смотрят вслед. Переглядываются:

-- Что-то “папа” наш неважно выглядит.

-- Растерянный какой-то, а?

-- Да просто уставший.

-- Гм, должен бы быть отдохнувшим – на Родине только что побывал, буквально на днях вернулся.

-- А помните, когда он в Крым отдыхать ездил… Тоже уставший вернулся.

-- Да, отдых не для нашего “папы” -- хуже каторги. Но то Крым, а то Родина. Из Беларуси он ух каким молодцем возвращался.

А Анатолий Павлович уже мчался в свой офис проводить оперативку. Был уже понедельник. А трудился и в субботу, и в воскресенье.

Он еще на родной земле почувствовал себя неважно. Думал, это временное недомогание. Но тяжесть в груди не проходила. Сейчас он уже не на шутку тревожился за свое состояние. Хватит ли сил хотя бы поговорить со всеми и уладить все вопросы, которых накопилось за время трехдневного отсутствия немало.

-- Думаю, ничего серьезного у меня не обнаружат, и уже завтра выйду на работу в полном здравии.

Правда, сказано это было не очень убедительно. Во всяком случае, так показалось присутствующим, которых Анатолий Павлович, прежде чем уйти, обвел долгим пристальным взглядом. Таким же взглядом обвел он кабинет – столы, стены, шкафы со стеклянными дверцами, за которыми стояло множество фотографий. Большинство из них сделаны им же. Он словно прощался и с людьми, и с кабинетом. И будто бы извинялся. Такой это был многоговорящий взгляд. Уже в двери он еще несколько раз молча обернулся и ушел.

Весь этот день участников “оперативки” не оставляло чувство тревоги. Обычно они находили время для шуток и смеха, а тут словно по мановению волшебной палочки примолкли. На контору будто бы опустилась вселенская грусть.

Анатолий Павлович, тем временем, уже проходил обследование. Лица врачей были серьезными, если не сказать, суровыми. Но они подбадривали, дескать, ничего, все будет хорошо.

Вечером он вошел в палату реанимационного отделения.

-- А, скажите пожалуйста, живыми отсюда выходят? – обернулся к сопровождавшему его врачу после того, как окинул взглядом чистое и опрятное, но почему-то холодное – душа оцепенела -- помещение.

-- Выходят, Анатолий Павлович, -- грустно улыбнулся врач, и от этой улыбки душа оцепенела еще больше.

Как только новый пациент разместился на кровати, ему поставили капельницу.

В полудреме он снова перенесся в родные детские места. Нестерпимо захотелось взглянуть на фотографию, сделанную несколько дней назад в Шерешево на том самом месте, где, будучи мальчишкой, тонул в проруби. Теперь оно рассечено канавой. А канаву эту перекрывает шлюз. Там, на его Беловежье, теперь сплошь канавы и сплошь шлюзы. Многие затянуты лозняком и деревьями. А эта лишь ряской. Зато густо. Вдали пасутся, как и в пору его детства, коровы. Идиллия. Зеленое море в голубых прожилинках с черно-белыми крапинками животных. А над всем этим подвижный от множества облаков купол неба. Он привез эти фотографии (их две: с видами по ту и по эту сторону шлюза) с собой в Донецк и теперь, именно в этот момент, их ему так не хватает. Как и не хватает фотографий родни, друзей, коллег... Сколько он их раздал – не счесть. Вдруг показалось, что никогда больше их не увидит.

Ближе к полуночи силы начали оставлять. Врачи забеспокоились. Они испробовали все возможные способы спасения, но…

В полночь легенда Донецка Анатолий Климец отплыл туда, откуда не единожды в своей такой короткой и такой необъятно-огромной жизни чудом выбирался, чтобы согревать и светить.

Кто бы мог подумать. Всего 58 лет. Цветущий мужчина.

Жена с детьми не верили в случившееся до того момента, пока не увидели его. И даже когда увидели, не хотели верить. Он лежал как живой. Вот сейчас встанет и скажет: “Ну, что носы повесили. Давайте, за работу. У нас столько работы.”

Но он не вставал и ничего не говорил.

Вспомнились его же слова: “Человек не вечен. От этого никуда не денешься. Страшно то, что он не вечен внезапно.”

Кажется, он произнес эти слова на похоронах своего заместителя несколько лет назад. И тогда же спросил у всех и у никого: “Интересно, кто будет следующий?”

Предполагал ли, что говорил о себе?

От неожиданного удара Стелла Владимировна долго не могла оправиться. То укоряла его, почему не слушался, отмахивался от ее просьб не гробить себя, больше отдыхать, пойти в больницу и подлечиться, укрепить здоровье, то начинала жалеть и его, и себя. Вспомнила, как нежно он относился к ее отцу, особенно на склоне лет, какие проникновенные слова нашел, когда прощался с ним на кладбище. Ну почему, почему он такой неуправляемый, непослушный, упрямый!? Если бы слушался, наверняка жил бы еще да жил.

Нет, он весь не ушел. Свидетельства того, что он рядом, во всем. В фотографиях (он так любил фотографировать), в друзьях и коллегах, которые сохраняют в себе его частичку, в том, что успел за свою жизнь построить, в детях, которые продолжают начатое им дело…

Он был прав, когда говорил, что человек живет ровно столько, сколько живет память о нем. Да. Иной и при жизни будто бы мертв, а он, вот, и после ухода в мир иной -- жив.